Им нужно было во что бы то ни стало избавиться от него — слишком многим заслонял он дорогу к наживе и к видному положению, слишком многим мешал в осуществлении разных затаенных планов, и вот они стали стараться воспламенить пылкое воображение греков. Без малейшего стеснения, открыто говорилось, что тот, кто убьет президента, этого пирата, стремящегося де собственными руками надушить эллинскую свободу, тот будет истинным героем и приобретет право на вечную признательность отечества. Наиболее благодарную почву подобные внушения нашли в сердцах майнотов, родственников Петро-бея Мавромихали, который со времени последних беспорядков, в ожидании суда, сидел в крепости, что также не замедлили назвать тиранством. Враги графа Каподистрии воспользовались его медлительностью, происходившею оттого, что он колебался предать всей строгости законов человека, хотя и виновного в открытом бунте, но, тем не менее, убеленного сединами и потерявшего двух сыновей на поле брани за независимость. Эти колебания, эта нерешительность были важною ошибкою, потому что в политике не может быть средины между наказанием и прощением.
Сын и брат Петро-бея Мавромихали, Георгий и Константин, не были столь виновны в последних майнотских волнениях, как сам старый бей, а потому граф Каподистрия не захотел засаживать их в крепость и удовольствовался лишь тем, что они обязаны были жить в Навплии под надзором полиции. Раздраженные продолжительным заключением Петро-бея, которое с их точки зрения представлялось совершенно несправедливым, они с тем большею охотою прислушивались к подстрекательствам иностранных эмиссаров и наконец решились, по обычаю своей страны, отделаться от обидчика убийством. Решение их с восторгом приветствовалось всеми теми, кто был заинтересован в устранении ненавистного президента, и они приложили все усилия не только, чтобы укрепить обоих Мавромихали в их намерении, но и чтобы по мере возможности облегчить им приведение задуманного ими плана в исполнение: так они подкупили приставленных к Мавромихали полицейских, благодаря чему злоумышленники могли купить себе пистолеты и кинжал. Начиная с августа месяца, они подстерегали президента в узких улицах Навплии, но все что-то мешало заговорщикам.
Около того времени австрийский вице-консул в Занте уведомил свое правительство, что до тридцати майнотов составили заговор, с целью убить графа Каподистрию. Князь Меттерних, повидимому, забывший всю прежнюю свою ненависть к апокалипсическому Иоанну, написал о том президенту 12, но предупреждение его как нарочно запоздало и получилось уже после катастрофы.
Настало воскресенье 27-го сентября (9-го октября) 1831 года.
По праздникам граф Каподистрия имел обыкновение ходить в церковь св. Спиридония Тримифунтского, не смотря на то, что она очень мрачного вида и стоит в тесном месте. Входная в нее дверь обращена к переулку, поднимающемуся в верхнюю часть города. Самый храм напоминает собою скорее прямоугольный сарай, входная дверь в который, пробитая сбоку, не шире двери в доме какого нибудь частного человека. К церковной стене были прислонены дома.
Пред отправлением в тот день в церковь, граф Каподистрия был веселее обыкновенного: он получил хорошие вести из Лондона и, кроме того, глава гидриотов, Кундуриотти, прислал ему письмо с изъявлением готовности покориться.
Во избежание столкновений с турками, греки старались в прежнее время совершать божественную службу ранее, чем те поднимутся на ноги. Обычай этот — служить обедню чуть не на заре, сохранился и после избавления Греции от турецкого владычества.
И в то утро, о котором идет речь, когда городские часы пробили шесть часов, в церкви св. Спиридония было уже довольно много народу — никто не обратил особенного внимания на то, что оба Мавромихали, пред началом литургии, подошли к образу, поставили свечи, усердно помолились и, выйдя из церкви, поместились на паперти: Константин по правую, а Георгий по левую сторону от входа.
Вскоре на улице показался граф Каподистрия, одетый, по обыкновению, в темно-синий сюртук. Его сопровождали двое кавасов — [639] один албанец, а другой — кандиот, по имени Георгий Кокони, имевший лишь одну руку, — другую он потерял в сражении под Наварином. Народ почтительно расступался пред президентом, шедшим чрез толпу довольно быстрым шагом. Он получил уже несколько доносов о готовящемся на него покушении, но он не хотел им верить: он слишком любил свой родной край, свой народ, чтобы подозревать, что найдется негодяй, готовый покуситься на жизнь, всю отданную на блого отчизны. Благородное сердце его не допускало подобного предположения. Но когда он увидел обоих Мавромихали, закутанных в плащи, стоящих по обеим сторонам входа, — тех самых Мавромихали, на которых именно указывал полученный накануне донос, он невольно несколько замедлил шаг, но колебание это, почти не замеченное присутствующими, продолжалось не более секунды, а затем он с полным спокойствием продолжал свой путь.
Подойдя к Мавромихали, граф Каподистрия, сняв шляпу, ответил им на их приветствие. Одною рукою те сняли свои шапки, а другою распахнули свои плащи; в ту же минуту с правой стороны президента раздался выстрел, и над головой его просвистала пуля, пущенная Константином Мавромихали. Услыша выстрел, граф, сохраняя полное самообладание, обернулся к убийце; в это самое время воспользовавшийся тем Георгий Мавромихали выстрелил в него сзади почти в упор в голову, а Константин одновременно с тем вонзил ему в нижнюю часть живота свой нож по самую рукоятку. После этого, пользуясь происшедшим смятением, убийцы пустились бежать, а один из их соучастников-полицейских выстрелил в третий раз для того, чтобы, устрашив народ и заставив его расступиться, облегчить убийцам побег.
Смертельно раненый президент, падая, был поддержан одноруким кандиотом Георгием и чрез две-три минуты испустил дух, не произнеся ни одного слова. Перестало биться сердце, горевшее такою пламенною любовью к своей отчизне! Погас светильник, который еще долгое время мог бы освещать Грецию, облегчая ей грядущий путь, предохраняя от грядущих опасностей...
Вскрытие тела убитого президента показало, что обе полученные им раны были безусловно смертельны: голова его была пронизана пулей, составленной, собственно говоря, из двух пуль, соединенных проволокою.
Перепуганный выстрелами народ, в предчувствии какого-то несчастия, бросился вон из церкви. На самой площади разносились рыдания женщин и вопли толпившихся вокруг бездыханного уже тела президента, окруженного лужею крови. Крики ужаса, проклятия злодеям, топот бегущих отовсюду к месту преступления солдат и горожан раздавались в ту минуту на тесной площади: никто не хотел верить, что свершилось столь гнусное преступление, и что этот ласковый, доступный для всякого простолюдина президент, исполненный неисчерпаемый доброты, сражен злодейскою рукою. Горько, невыразимо горько было народу видеть своего благодетеля, своего отца, очи которого закрылись навеки.
Все совершилось так быстро, так неожиданно для присутствующих, что в первый момент после выстрела все растерялись. Сопровождавший президента албанец под влиянием ужаса стоял, как окаменелый. Первым нашелся безрукий кандиот: уложив свою драгоценную ношу на землю, он выстрелил в убегавшего Константина Мавромихали, но пистолет его дал осечку, тогда он выхватывает из-за пояса второй пистолет и, преследуя бегом убийцу, новым выстрелом успевает его ранить в ноги.
Стена об стену с церковью св. Спиридония находилась кофейня, известная под именем Алексеевой. В то время, когда артиллерийские солдаты, пришедшие на площадь для развода, который должен был быть после обедни, составили ружья в козлы и сами разбрелись по близости, их офицеры зашли в эту кофейню и явственно услышали в 6 часов 35 минут утра звук трех пистолетных выстрелов, последовательно один за другим. Минуту спустя, они увидали стремительно бегущего человека, кричавшего из всех сил, что президент убит; его тотчас же перехватили, не поверив сначала его крику. Он оказался одним из певчих церкви св. Спиридония, одним из очевидцев убийства. Солдаты ринулись тогда к церкви, куда подоспели, лишь когда тело покойного графа Каподистрии народ клал на носилки, чтобы перенести его в дом. На площади по- прежнему было общее смятение; вдруг раздался голос: «убийца спасается по направлению к Ичь-кале» (крепость внутри Навплии). Один из артиллерийских офицеров с несколькими солдатами бросился по указанному направлению.
Раненый кандиотом Константин Мавромихали, бежавший сначала с чрезвычайною быстротою, пошел, взбираясь на гору, медленным и колеблющимся шагом. Истекая кровью и теряя силы, он оглянулся назад и, видя приближающихся к нему артиллеристов, вскричал в испуге, падая на землю: «не убивайте меня! не мы причиною смерти президента!». Начальник отряда напрасно хотел удержать рассвирепевших солдат, которые начали бить злодея прикладами; исступленная чернь тоже присоединилась к ним и истерзала тело Мавромихали самым ужасным образом. Тем временем, кандиот Кокони, не успев напасть на след Георгия Мавромихали, воротился назад и, услышав крик и проклятия толпы, бросился к тому месту, где чернь чинила свою кровавую расправу, растолкал толпу и выстрелил в Константина Мавромихали вторично, причем пуля раздробила ему правое плечо. Без сомнения, народ в своей ярости разорвал бы убийцу в клочки, если бы его не отбила полиция. Тогда изувеченного Константина Мавромихали, еле прикрытого лохмотьями изорванной рубашки, отволокли под арку у ворот казармы, что на площади под Явором. Здесь он катался несколько времени в страшных судорогах; смерть его наступила минут через двадцать. Труп его чернь протащила по городским улицам и при всеобщих проклятиях бросила со скалы в море.
Отобранный от Константина Мавромихали офицером Монферрато, начальником отряда, окровавленный нож в черных ножнах, которым был убит несчастный граф Каподистрия, был передан коменданту города, полковнику Альмейде.
Что касается до Георгия Мавромихали, то вместо того, чтобы искать спасения за городскими стенами, находившимися очень близко от церкви св. Спиридония, и выскочить за которые ему было бы очень легко, он бросился бежать со всех ног к дому французского резидента по улице, поднимавшейся к форту Ичь-кале, причем ему пришлось проскочить мимо отряда солдат, спускавшегося с форта для принятия участия в параде на площади.
Счастливо избегнув преследования, Георгий Мавромихали вместе с своими сообщниками, двумя полицейскими, вбежал в дом Вальяно, соседний с французскою миссиею и имевший с нею внутреннее сообщение. Оттуда они перешли в сад миссии, причем, как говорят, они кричали: «мы убили тирана!».
Считая себя в безопасности, убийца поднес к устам пистолет, которым совершено было преступление, передал его подполковнику Пеллиону и объявил, что он ставит себя под покровительство французского резидента, барона Руана.
Весть об убийстве распространилась по всему городу с быстротою молнии, дома и лавки стали запираться повсюду. Пораженные ужасом горожане ожидали дальнейших убийств и всевозможных сцен насилия, так как только что происшедшее событие довело взаимное раздражение политических партий до крайних пределов. За криками и рыданиями первых минут наступила зловещая тишина, подобная тому временному затишью, которое обыкновенно предшествует грозе: внутри себя всякий опасался за свою жизнь, со страхом помышляя о случайностях того неизвестного будущего, которое так внезапно раскрылось пред мирными обитателями Навплии, под управлением графа Каподистрии отвыкшими уже опасаться за завтрашний день.
Все, однако, обошлось благополучно; беспорядков, на которые очевидно рассчитывали все враги Греции и ее тогдашнего правительства, не было, благодаря попреимуществу искусным распоряжением двух лиц: коменданта полковника Альмейды, португальца родом, и полковника Райко, весьма образованного русского офицера, явившегося в Грецию, по его собственным словам, из-за национального самолюбия, чтобы никто не мог упрекнуть Россию в том, что ни один из ее сынов не принимал прямого участия в освобождении эллинов 13.
Лишь только не осталось сомнения в смерти президента, как была пробита по войскам тревога, городские ворота все были заперты, солдатам роздали боевые патроны, и отряды заняли свои места, согласно дислокации, выработанной комендантом заблаговременно на случай какой либо тревоги.
Единственная вспышка народного негодования произошла по отношению к заведомому врагу покойного президента, князю Карадже. Человек этот все допытавался в тот день, дрожащим от волнения голосом, плохо скрывавшим его внутреннее довольство, правда ли, что президент убит, прибавляя: «неужели уже нет более надежды? неужели он не подает уже признаков жизни?». Люди, знавшие истинные чувства князя Караджи, не могли вынести подобного лицемерия и с презрением отворачивались от него, посоветовав лишь ему поскорее убираться подобру-поздорову. Он последовал этому совету, но вместо того, чтобы идти домой, направился в французскую миссию. Вслед ему послышались крики: «держите его, держите, смерть злодею!». На этот крик сбежалась целая толпа, начавшая колотить Караджу, с него сбили шапку, из которой вывалились кинжал и пистолет. В мгновение ока, осыпаемый проклятиями. Караджа увидел, как на него замахнулось несколько ятаганов, к груди его был уже приставлен пистолет, когда архиепископ, под окнами которого происходила эта сцена, стал кричать: «дети мои, именем Бога заклинаю вас, не совершайте убийства, а предайте виновного в руки полиции!». Князя отвели вследствие того в тюрьму, из которой он, впрочем, чрез полчаса был выпущен по требованию барона Руана, приславшего для принятия пленника подполковника Пеллиона.
Смятение, воцарившееся в городе, было столь велико, что лишь к 11 часам утра удалось собрать сенат, назначивший особую коммиссию из трех членов: графа Августина Каподистрии, Колокотрони и Колетти, которая должна была управлять государством впредь до созыва народного собрания. По поводу учреждения этой коммиссии прокламация сената 27-го сентября 1831 года говорит: «дабы выразить признательность, которую народ питает к своему блаженной памяти главе, брат его граф Августин Каподистрия назначается председателем помянутой коммиссии». В том же заседании сената сделано было постановление о создании городской стражи, составленной из наиболее именитых граждан-домовладельцев, которая должна была охранять общественный порядок.
Временное правительство очень хорошо понимало, как важно было сохранить в Навплии полный порядок, чтобы не дать столь желаемого некоторыми лицами повода ввести в город иностранные войска. И действительно все подобные желания обнаружились в очень скором времени. Едва артиллерийские солдаты успели отнести в дом бренные останки президента Греции, причем белые брюки солдат были почти у всех залиты кровью несчастной жертвы, как в дом русского резидента, барона Рикмана, где собрались резиденты английский и французский, явился начальник штаба строевых войск, подполковник Пеллион, и сделал от имени генерала Жерара, командира французского экспедиционного корпуса, следующее сообщение: «так как с кончиною президента в стране нет более правительства, то он, Жерар, полагает, что отныне Греция поступила под защиту держав-покровительниц, резиденты коих в виду настоящих критических обстоятельств, конечно, примут на себя управление ею от имени своих государей. Поэтому он обращается за приказаниями к ним, резидентам, как к единственной признаваемой им в эти минуты власти, и просит их облечь его званием главнокомандующего войсками, так как иначе, как он предвидит, будут пролиты потоки крови. В то же время он, Жерар, долгом считает уверить резидентов в своей искренней преданности эллинскому делу». В первую минуту мнения резидентов разделились, но по зрелом размышлении и в особенности в виду решительного противодействия барона Рикмана они ответили, что нисколько не намерены вмешиваться в внутреннее управление страною. Так что не будь энергического сопротивления русского резидента, попытка Жерара захватить в свои руки исполнительную власть наверное увенчалась бы успехом.
Не довольствуясь этим, сам генерал Жерар, окруженный своим главным штабом, появился верхом на коне на городской площади и стал говорить речь к народу в том же смысле, как и его сообщение иностранным резидентам. Перед тем, генерал разослал приказание всем начальникам частей, предлагая им, с подчиненными им офицерами, явиться по делам службы к четырем часам на площадь под Явором, но все ему ответили, что не могут исполнить его желания до тех пор, пока не получат приказаний от высшего начальства. Так что, за неимением офицеров, начальник экспедиционного корпуса вынужден был держать речь просто к толпе, собравшейся на площади. Чем дальше говорил он, тем более возростал ропот слушавшего его народа и солдат. Общее недовольство разразилось, когда генерал несколько раз воскликнул, что он берет Грецию под свое покровительство. Со всех сторон послышались крики: «убейте этого предателя!». Исступление толпы было возбуждено еще тем, что адъютант Жерара, Каламождарти, разговаривая с своим начальником, сказал ему, указывая на кандиота Кокони, стоявшего у одного из окон дома, где помещались присутственные места: «вот тот дурак, который убил Константина Мавромихали». Кандиот заметил презрительный жест, сопровождавший эти слова, и в бешенстве, схватив ружье, прицелился в адъютанта, который успел, однако, моментально скрыться в здание сената. Сам генерал также отправился в сенат, где в то время находился лишь один из членов верховной коммиссии, Колетти, и произнес такого рода речь: «посланный его величеством королем Франции, дабы совместно с правительством, которое он удостоивал своим покровительством, содействовать восстановлению порядка и благоденствия Греции, я считаю свою миссию оконченною с той минуты, как помянутого правительства не существует более. Тем не менее, если новое правительство, избранное сенатом, давшим доказательство своей мудрости тем, что он назначил г. Колетти в число членов коммиссии, — если, говорю я, это правительство решит вверить все вооруженные силы государства какому нибудь лицу, предоставив ему власть, приличествующую главнокомандующему, то я позволю предложить себя на эту должность, но вместе с тем я прошу, чтобы мои обязанности были точно определены, согласно проекту, который я буду иметь честь представить, иначе я не отвечаю за спокойствие и безопасность столицы, и даже, наоборот, опасаюсь некоторых прискорбных случайностей, так как далеко не одобряю многих из мер, принятых втечение нынешнего дня, в особенности же одну меру, и предвижу большие бедствия. Продолжать мою службу я могу лишь на вышеприведенных условиях».
Колетти ему ответил, что правительственная коммиссия так поглощена в данный момент всевозможными важными заботами, что лишена пока возможности заняться составлением новых инструкций, чтобы удовлетворить желаниям генерала, и потому именем коммиссии он просит его продолжать исполнять свои обязанности попрежнему.
Таким образом и эта попытка генерала Жерара захватить власть была также неудачна, как предыдущая, и все хитроумные его расчеты пошли прахом.
Мерою, на которую, намекал в своей речи генерал Жерар, было распоряжение, сделанное полковником Альмейдою, относительно прекращения сообщения с иностранными военными судами, стоявшими в бухте пред Навплией; мера эта была принята, с целью воспрепятствовать убийцам бежать под покровительство чужего флага. Более всего выходили из себя по этому поводу барон Руан и английский резидент Даукинс, которые пришли лично к коменданту, требуя отмены его распоряжения. Тогда Альмейда назначил полковника Райко комендантом форта, носившего название форта «Пяти братьев», где были ворота в сторону моря, и чрез которые резидентам можно было бы сообщаться с своими судами. Обратясь к резидентам, Райко просил их для своих сообщений пользоваться гребцами лишь из числа служащих в миссиях, а не брать со стороны, так как иначе, пользуясь предоставляемою дипломатам привиллегиею, могли бы ускользнуть от правосудия и сами преступники. «А, вы желаете навязать нам ваши условия, — возразили ему оба резидента, — так знайте же, что мы вовсе не расположены им подчиняться, и если вы будете на них настаивать, то мы лучше сами сядем на суда и покинем вашу страну». Альмейда при этих словах вступился за своего подчиненного, заметив иностранным дипломатам: «вы желали свободного сообщения с вашими судами — вам его предоставляют, но вы, в свою очередь, не можете навязывать ваших условий, слишком отяготительных для офицера, на котором лежит столь великая ответственность. Если, тем не менее, вы желаете в этом найти предлог, чтобы удалиться из города, вы вольны делать, что вам заблагоразсудится, и никто не посмеет вам в том противиться».
Когда полковник Райко прибыл в назначенный ему форт, до него дошли смутные, сначала, слухи о том, что убийцы скрываются либо в доме Вальяно, либо в французской миссии. Он сообщил о том немедленно Альмейде, который, испросив приказаний графа Августина Каподистрии, отправился сам на батарею «Пяти братьев» и, не имея еще положительных данных, что преступники находятся в доме барона Руана, приказал лишь расставить вокруг дома часовых и внимательно наблюдать за французской миссиею, что было легко исполнить, благодаря тому, что здание это занимает уединенное положение. Последующие донесения только подтвердили первоначальные слухи, и скоро весь город говорил о том, что убийцы нашли себе пристанище у французского резидента.
Около десяти часов утра барон Руан лично отправился к гражданскому губернатору, Аксиотти, и заявил, что вследствие печально сложившихся роковых случайностей обвиняемые в убийстве графа Каподистрии были без ведома его приняты в дом французской миссии, что они и теперь там находятся, и что он просит избавить его от их присутствия.
Получив такое заявление, правительственная коммиссия немедленно послала полковника Альмейду для арестования преступников. Комендант нашел барона Руана оживленно разговаривающим с Лаландом; он был взволнован до крайности, почти не помнил, что говорил, и его, видимо, снова обуяла нерешительность. Он начал с того, что потребовал от Альмейды письменной просьбы о выдаче предполагаемых преступников; когда тот исполнил его желание, резидент взволновался еще более; под предлогом, что он опасается де какой нибудь катастрофы в его доме, он предложил коменданту самому переговорить с Георгием Мавромихали. Увидав Альмейду, этот последний соскочил с богато убранного дивана, у подножие которого сидели два из его сообщников по убийству, Яни Караяни и Андрей Патринос, полицейские, которым был поручен правительством надзор за ним, и вскричал, что он отдает себя под мощное покровительство Франции и что он умоляет барона Руана выдать его лишь народному собранию, клянясь, что до тех пор он не покинет дома французской миссии, гостеприимно его приютившей, даже если бы его изрубили в куски. «Слышите вы это?» — спросил барон Руан коменданта. «Я беру на себя взять его, — ответил ему тот: — так что ни один волос не упадет с его головы». «Но в таком случае вам придется употребить насилие... и это в моем доме...». «Зачем же вы призвали меня?» — спросил, наконец, Альмейда. Осторожный не в меру резидент все еще колебался и прибавил: «во всяком случае не ручаюсь за него... он может убежать». Комендант указал, что в окнах есть решетки, и просил, по крайней мере, дозволения поставить к окнам часовых. «Нет, я не могу, я не могу этого допустить», — заключил барон.
Комендант собрался уходить и был уже в некотором расстоянии от дома миссии, как резидент снова позвал его, сказав: «если желаете, возьмите пока двух сообщников Георгия Мавромихали». Альмейда не заставил себе повторять два раза такое разрешение и тотчас же арестовал и отправил в форт Бурджи обоих соучастников преступления.
Пока все это происходило, начальники вновь сформированной городской стражи один за другим являлись в сенат с донесениями, что брожение в городе увеличивается, что народ наполняет уже все соседние с французскою миссиею улицы, и что если до вечера преступники не будут выданы, то они не отвечают за сохранение в городе порядка.
Тем временем в сенат прибыл полковник Альмейда и доложил о безуспешности своих переговоров с бароном Руаном. Тогда сенат послал этому последнему формальное, от имени сената и всей нации, требование выдачи, поручив гражданскому губернатору, при передаче этого документа, дать понять барону, что нынешний образ его действий находится в полном противоречии с тем, что он сам же заявил сегодня по утру.
И при новом объяснении с Аксиотти французский резидент не находил возможным исполнить требований сената, как власти, им еще не признанной; кроме того, он не мог дозволить, чтобы из его дома увели силою человека, не желающего сделать этого добровольно, и которого он, резидент, считает невинным; вдобавок он опасался, что, выдав Мавромихали, он предаст его в жертву народной ярости и всяких насилий, последствия которых падут лично на него, как французского представителя. Аксиотти, истощив все свои доводы, был вынужден в конце концов объявить, что если Мавромихали не будет выдан до солнечного заката, он не ручается за то, что может произойти ночью, так как хотя по распоряжению правительства все подступы к французской миссии и охраняются солдатами, тем не менее волнение все усиливается, и отовсюду стекаются толпы, решившиеся захватить убийцу силою, не взирая ни на какие препятствия. При этих словах барон позвал из соседней комнаты Пеллиона и спросил его, правда ли, что в городе брожение; тот ответил, что все это одни басни. Как раз в это время Аксиотти вышел на балкон, чтобы рассмотреть, что делает против дома какой-то вооруженный человек. Завидя губернатора, незнакомец крикнул ему: «ну, что же, отдают ли нам его? или пора нам начинать?». Обстоятельство это более подействовало на французского резидента, чем все приведенные ему доводы, и он обещал выдать убийцу.
Когда губернатор возвращался из миссии, ему пришлось успокоивать поминутно подступавших к нему вооруженных людей, бывших в состоянии крайнего возбуждения, говоря им: «идите по домам, даю вам слово, что до наступления ночи преступник будет в наших руках».
Осведомившись о результате свидания Аксиотти с бароном Руаном, сенат вторично отправил полковника Альмейду к французскому резиденту. Расставив патрули по всем улицам, по которым он затем должен был вести преступника, дабы удалить с них весь народ, комендант постучался в двери миссии, которые и распахнулись настежь. Прошли две, три минуты, никто не показывался. Потеряв терпение, Альмейда послал своего адъютанта, который, войдя в дом и отворив одну из комнат в нижнем этаже, нашел там Георгия Мавромихали и потребовал, чтобы он следовал за ним. Почти одновременно с комендантским адъютантом в ту же комнату вошел Пеллион, который с большим трудом уговорил наконец Мавромихали переступить порог миссии. Когда убийцу повели по улицам под конвоем, подполковник Пеллион вел его все время под руку, стараясь успокоить его, говоря, что он скорее даст себя убить, чем позволит причинить Мавромихали малейшую обиду; конвойных же солдат он не переставал уверять своею честью, что этот несчастный нисколько де не виновен. Уже позднею ночью убийца был перевезен в форт Бурджи, согласно выраженному на то бароном Руаном желанию.
Было большим счастием для французского резидента, что он решился выдать убийц, потому что слух об умерщвлении графа Каподистрии и о том, что убийцы нашли себе приют и убежище у французов, распространился по всей окрестной стране, и сельские жители, также как и обыватели Аргоса, двинулись к столице, чтобы силою вырвать злодеев из французской миссии и самый дом последней разрушить до основания.
На другой день под вечер правительство секретными путями осведомилось, что предполагается сделать попытку освободить преступников, сидевших в Бурджи, и перевезти их за пределы Греции. Немедленно были приняты меры, чтобы воспрепятствовать исполнению этого плана, тем более легкого, что форт Бурджи расположен на островке при входе в Навплийский залив. Гарнизон был усилен, артиллеристы оставались всю ночь у своих орудий с зажженными фитилями, а на заре полковник Альмейда распорядился перевезти преступников в форт Паламеди, построенный на высокой горе, командующей над Навплией.
Что сделанным во время распоряжением выстрел попал в цель, доказывается тем, что лишь только барон Руан узнал о состоявшемся переводе убийц в Паламеди, он открыто протестовал против того и послал 29-го сентября (11-го октября) президенту сената, Замадосу, письмо, в котором, между прочим, говорил: «....городские толки передают, что Мавромихали должен быть судим в 24 часа... я выдал его в искреннем убеждении, что при расследовании этого дела будут соблюдены все предписанные законом юридические формы. Если же с ним будет поступлепо иначе, то мне придется очень горько сожалеть о выказанном мною доверии, и я не колеблюсь объявить вам, г. президент, что я возлагаю на сенат ответственность за кровь, которая может быть пролита».
В то же время, взяв с собою Лаланда, французский резидент отправился к графу Августину Каподистрии, чтобы протестовать против того, чтобы Мавромихали был судим военным судом, процедура которого слишком поспешна, и вместе с тем для того, чтобы, поручить обвиняемого милосердию председателя правительственной коммиссии. Граф Августин Каподистрия ответил этим господам, что он не может прервать правильное течение процесса, но что он заверяет самым положительным образом, что все формы, установленные правосудием строгим, но беспристрастным, будут соблюдены, и лишь сам суд выскажется по вопросу о виновности обвиняемого, без всякого давления на суд со стороны администрации.
Если образ действий французских представителей возбуждал в народе чувства, которые никоим образом нельзя было назвать дружелюбными, совсем иными были чувства простых греков к представителям русским, в особенности к адмиралу Рикорду, так решительно отстаивавшему во время бунта в Гидре права законного правительства.
Предполагая, что адмирал Рикорд прибудет в Навплию 30-го сентября, и зная место, где он имел обычай высаживаться на берег, свыше двух тысяч человек собрались туда в этот день, намереваясь высказать адмиралу свои жалобы на французов и просить его отомстить за смерть президента. План, однако, не удался, так как Рикорд, предупрежденный заранее, прибыл в Навплию 29-го сентября и высадился совсем в другом месте 14.
Не смотря на то, что решение судить Мавромихали, как принадлежащего к составу армии, военным судом было вполне согласно с буквою законов, оно не удостоилось быть одобренным ни французским, ни английским резидентами. А между тем правительство сделало все, чтобы придать судилищу как можно более торжественности. Суд происходил под открытым небом, чтобы всякий без затруднения мог на нем присутствовать. Защите была предоставлена самая неограниченная свобода.
Хотя показания массы допрошенных свидетелей установили явную связь преступления с революционными деятелями Майны, Гидры и Пороса, следствие, тем не менее, было произведено самое неполное, отчасти из боязни навлечь неудовольствие тех, кого не хотели оскорбить из политических видов. Некоторые важные свидетели не были вовсе вызваны, так, например, генерал Жерар запретил своему адъютанту явиться в суд для дачи показаний.
Защитник обвиняемого, адвокат Массон, англичанин, шесть лет как поселившийся в Навплии, предвидя, что он не может уничтожить подавляющие доказательства, существовавшие против его клиента, ограничился тем, что доказывал некомпетентность суда. Прения продолжались с 10 часов утра до 7 вечера.
Основываясь на том, что народ всегда считал покойного президента своим отцом и присвоил ему это название за все благодеяния, оказанные им отечеству, суд признал Георгия Мавромихали виновным в отцеубийстве и приговорил его к казни, определяемой по закону отцеубийцам, то есть к отсечению правой ручной кисти и, затем, смертной казни. Председатель правительственной коммиссии смягчил, однако, наказание и присудил Георгия Мавромихали лишь к смертной казни. Затем суд приговорил: Яни Караяни, изобличенного в преднамеренном убиении графа Каподистрии, к смертной казни, а Андрея Патриноса, изобличенного в соучастии убиения, но не преднамеренном, — к десятилетней каторжной работе. Так как Караяни обещал дать некоторые важные дополнительные показания, то исполнение над ним приговора было отстрочено, а впоследствии он был и вовсе помилован.
Не взирая на тайное и явное противодействие западно-европейских резидентов, правительство не испугалось их угроз и решило немедленно же привести приговор в исполнение.
На другой день после того, как состоялся приговор, необозримая толпа собралась у скал Паламеди, в ожидании казни. Ровно в 10 часов на вершине Паламеди показался Мавромихали. При нем был священник и один из стражей. В цепях он медленно сходил по крутой лестнице. Идя на смерть, он держал себя бодро. Довольно высокого роста, он был очень красив собою: бледность лица усиливала блеск его глаз. Подойдя ближе к зрителям, он снял шапку, поклонился народу и попросил прощения, но в ответ ему раздался только глухой и грозный крик: «анафема!.. анафема тебе и всему твоему роду!»... Крик этот повторялся при каждом его поклоне, что не мешало приговоренному к смерти заявить о своей невинности. Подойдя, наконец, к самому месту казни, Георгий Мавромихали снял с себя и подарил священнику дорогую шаль, служившую ему поясом. Завязать себе глаза он не позволил, а, произнеся краткую речь, раскрыл свою грудь, распростер руки, и... залп мушкетов, сопровождаемый последним, страшным возгласом «анафема», прекратил жизнь юноши, руки которого были обагрены столь ужасным злодеянием.
Преступление Георгия Мавромихали отразилось на всем его роде: первое же созванное народное собрание наложило проклятие на весь род Мавромихали до четырнадцатилетнего возроста 15. Замечательно, что рок как бы преследует членов этого семейства: вплоть до последнего времени многие из них сошли с ума, другие были самоубийцами.
Один старый Петро-бей ускользнул от заслуженного наказания. Чрез несколько месяцев после убийства графа Каподистрии новое правительство, желая дать доказательство, как искренне желает оно соблюдать объявленную уже амнистию за политические преступления, разрешило ему и еще другому Мавромихали, сидевшему в Навплийской крепости, отправиться на свою родину, в Майну 16.
Набальзамированное тело бывшего президента было перенесено из дому в церковь св. Георгия. Заупокойная обедня была отслужена с большою торжественностью, в присутствии сената, иностранных резидентов, начальников союзных эскадр, представителей от войска, организованного покойным, и учащейся молодежи из школ, основанных также благодаря неусыпным стараниям умерщвленного графа.
Пламенна была молитва многих греческих патриотов об упокоении души безвременно погибшего великого гражданина, искусно управлявшего государственным кормилом. Но не менее сильна была радость многих, ставящих на первый план свои личные интересы, когда они смотрели на бездыханное тело того, кто уже не в состоянии был помешать их козням. Как сдерживала всех твердая рука графа Каподистрии, видно из того, что чрез три месяца по его кончине междоусобная война уже вспыхнула в греческих пределах: все происшедшие затем смуты возбуждены были мелким соперничеством между различными областями Греции, ненасытным корыстолюбием и жаждою власти политических ее деятелей.
Шесть месяцев спустя после описанного события, граф Августин Каподистрия отказался от председательства над временным греческим правительством и на русском бриге «Парис» отправился на родину, захватив с собою и прах знаменитого своего брата, который и был погребен в Корфу, рядом с могилою его отца, в монастыре Платитеры, убежище истинного мира, успокоения и молитвы...
7-го мая 1832 года представители великих держав, участвовавшие в лондонских конференциях, подписали, наконец, протокол, которым определялось окончательное политическое устройство Греции на будущее время, а принц Фридрих-Оттон Баварский избран был наследственным королем этой страны, куда и прибыл 6-го февраля 1833 года.
Созванное после революции 3/15 сентября 1843 года, закончившейся дарованием Греции конституции, первое афинское народное [653] собрание, прежде чем разойтись, издало 17-го марта 1844 года два следующих декрета, вызвавшие общий восторг:
1) «Проникнутое чувством благодарности, питаемой народом к трем великим союзным державам за все благодеяния, которыми они его осыпали, протянув ему во время войны руку помощи, оказывая ему при разных обстоятельствах свое могущественное покровительство и обнаруживая к нему постоянно живейшую заботливость, народное собрание, возблагодарив Всевышнего, постановляет: вечная благодарность да сохранится трем державам, покровительницам Греции, за все их великие благодеяния по отношению к греческому народу».
2) «Во исполнение священного долга и дабы увековечить глубочайшее благоговение и особенную признательность, которые народ Греции сохраняет к памяти покойного Иоанна Каподистрии, бывшего президента Греции, народное собрание постановляет: правительство озаботится поставить на площади «Трех адмиралов» в Навплии памятник Иоанну Каподистрии, как благодетелю отечества» 17.
К стыду Греции необходимо прибавить, что столь торжественное решение воздвигнуть памятник великому греческому деятелю и до сих пор не приведено в исполнение.
Одновременно с приведенными выше декретами, в вознаграждение за пожертвованное семейством Каподистрии в пользу отечества все почти свое достояние, греческие представители постановили выдавать на вечные времена ежегодную пенсию в 12 000 драхм старшему в роде графов Каподистрия, которому притом был пожалован преемственно орден Спасителя большого креста.
Часть I / Часть II / Часть III / Часть IV / Часть V / Часть VI
Комментарии
12. Депеша Татищева из Вены 23-го октября 1831 г., № 226.
13. Биография Николая Алексеевича Райко, написанная Маркевичем, помещена в «Русском Архиве», 1868 г., стр. 297.
14. Депеша барона Рикмана 8/20 октября 1831 года, № 58.
15. Рапорт лейтенанта Лутковского, командира катера «Соловей», вице-адмиралу Рикорду от 28-го марта 1832 года, № 115.
16. Депеша вице-адмирала Рикорда к графу Нессельроде 7-го апреля 1832 года, № 549.
17. Депеша Персиани из Афин 19-го марта 1844 г., № 39.
Текст воспроизведен по изданию: Граф Иоанн Каподистия, президент Греции // Исторический вестник, № 9. 1893
© OCR - Strori. 2020© Исторический вестник. 1893
