Многоэтажка из серого колючего бетона — урбанистическая клякса на роскошном полотне греческого пейзажа. Это Афинский университет, Философская школа. Здесь учатся гуманитарии — филологи и богословы. В вестибюле — бюст Афины Паллады, «мамы-кормилицы». Затем — кафетерий, в который змеится очередь за напитками и бубликами. Студентов вечно снедает жажда: то ли знаний, то ли кофе.
Здание университета на непривычного человека производит апокалиптическое впечатление: голые лестницы, обшарпанные стены, зябкие аудитории со старыми столами и поломанными стульями. В обширных коридорах там и сям расставлены глиняные горшочки из-под йогурта: это пепельницы. Стены проницаемы. В глубине первого этажа уличные голуби самозабвенно курлыкают нестройный, но энергичный мотет.
Иностранцам повезло
Несмотря на босяцкий вид, храм науки функционирует четко. Образование здесь дают отличное. Поступают сюда только лучшие из лучших — конкурс в столичные вузы огромный, в провинцию и на острова пройти легче. Греческие школьники годами платят за дополнительные уроки: ни одна государственная школа не обеспечит поступления в институт.
Парадокс, но у иностранцев этих проблем нет. Иностранца примут в греческий вуз с распростертыми объятиями, как блудного сына. Экзамены сдавать не требуется. Нужно только собрать пакет несложных документов, из которых главный — аттестат о среднем образовании, на основании которого посчитают средний балл и зачислят тебя туда, куда проходишь по конкурсу. И вуаля. Ты — студент. Помимо бесплатного образования тебе полагается бесплатное четырехразовое питание — супчик, фрукты… сытно и душевно, как у мамы.
Но не будем идеализировать греков. Так или иначе тебе не дадут забыть о том, что ты иностранец. В первом семестре я сдавала экзамен по языкознанию. Я не пропустила ни одного занятия. Готовилась. Открыла свои старые лекции с первого курса университета Герцена… Почитала свежего Хомского. Одним словом, выучила и получила максимальный балл — десятку. Моя однокурсница по имени Андромаха с помощью шпор кое-как дотянула до «шестерки».
Узнав о том, что у меня высший балл, она страшно рассердилась.
«Да ведь ты даже не гречанка! Ты по-гречески говоришь с акцентом! Как можно было поставить тебе «отлично» за экзамен по языкознанию, если ответ написан с орфографическими ошибками!»
Андромаха отправилась к преподавателю с требованием, чтобы мне снизили оценку. Тот поступил с истинно византийской дипломатичностью: мою оценку оставил прежней, а Андромахе повысил балл до «восьми»…
Студентам из Африки, которых патронирует православная церковь Александрийского патриархата, платят плюсом ко всем бонусам стипендию, равную средней зарплате в стране — 500 евро. Предполагается, что по окончании бурсы они отправятся на родину нести свет православной веры в качестве священников. На самом деле чаще всего бывшие богословы оседают в Греции, правдами и неправдами продлевая вид на жительство или оставаясь здесь нелегально. Об этом рассказал мне мой друг Джамбо — студент-теолог из Уганды, с которым мы вместе учили греческий на курсах при университете. Утром он прислуживал на литургии в алтаре, а вечером работал помощником администратора одного симпатичного гей-клуба в Гази. Джамбо научил меня лучшему лекарству от астмы — он уверял, что если положить на грудь обыкновенную сухопутную черепаху, то болезнь пройдет, потому что «черепаха чистит воздух». В одной комнате с ним жил паренек-семинарист из Украины, поэтому Джамбо очень удивлялся, видя меня на занятиях каждый день: он был уверен, что все русские целыми днями лежат на кровати и пьют водку.
«Или это только те, кто готовятся в монастырь?» — уточнял он
Филологические изгои
Десять лет назад я училась на факультете русской филологии университета имени Герцена. Наш корпус находился на Васильевском острове, напротив церкви святой Екатерины, рядом — хачапурная, где мы перекусывали. Хачапури студенческий бюджет позволял не всегда, поэтому чаще всего на обед у нас была «сосиска в тесте».
В нашей альма-матер располагалась когда-то католическая семинария.
Публичная библиотека, лекции, дешевое пиво на улице — тогда весь Питер хлестал из горла «Балтику» — вот и весь наш аскетический быт. В кафе мы не ходили. Старые советские мороженицы закрылись или пришли в упадок, на козырные рестораны не было денег, — на нашу долю выпали мелкие шинки эпохи перемен. Первая «трезвая» сеть кафе «Идеальная чашка», где можно было встречаться, читать книги, пить кофе, открылась в 1998, в год моего окончания университета. Мы были пустынниками, изгоями в большом городе.
Доцент Ирина Алексеевна, в толстом волосатом свитере, с мягкими нотами красного вина в дыхании, читала стихотворение:
Сёстры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы.
Медуницы и осы тяжелую розу сосут.
Человек умирает. Песок остывает согретый,
И вчерашнее солнце на черных носилках несут.
Страну лихорадило, делили нефть, порты, заводы, деловые люди жили второпях, на нервах, бандиты забивали стрелки, рядом с моим домом на Комендантском проспекте полдня лежал труп молодого парня с огнестрелом, а мы сидели в темной старинной аудитории и занимались самым важным на свете делом: выясняли, что это за «вчерашнее солнце»? И почему его несут на носилках?
Белый слон
После года занятий греческим я начала изучать итальянскую филологию в Афинском университете имени Каподистрии. На самом деле — просто спустилась с седьмого этажа, где нам преподавали новогреческий как иностранный, на шестой, романский.
Я поступила в Афинский университет в 2009 году. Тогда в Греции случился кризис, который повлек за собой смену правительства, экстренные выборы, смуту, безработицу, падение уровня жизни, массовые беспорядки. На улицах стреляли, анархисты в Эксархии бросали в полицейских коктейль «Молотов». Однажды нас попросили срочно покинуть читальный зал Национальной библиотеки, потому что террористы распылили под входную дверь, отделявшую нас, вагантов, от суетного мира, слезоточивый газ, и мы убежали, побросав книжки, закрывая рты и носы платками. За окнами гремела революция, бастовало метро, а мы, студенты, собравшись в аудитории, засвеченной люминесцентным мартовским солнцем, читали рассказ итальянского прозаика о знаменитом кафе «Флориан».
Наш профессор — господин Герасим Зорас — был фанатичным поклонником Италии. Он даже одевался исключительно в итальянское: костюм «Бриони», обувь «Балдинини», аксессуары «Пал Зилери». Машина у него была соответствующая — щегольская «Ланчия». Кофе — только эспрессо. Сам будучи греком, со студентами — греками — он говорил исключительно на итальянском. К моей беде. Ведь я была единственной студенткой на курсе, которая не знала итальянского.
Расскажу, как это вышло. Когда я подавала документы, то была уверена, что итальянский начнется на первом курсе. Заведомо проверила программу: первый семестр — итальянский А1, второй семестр — итальянский А2. Все путем. Но когда я пришла на занятия, оказалось, что итальянский уже надо было знать — причем на уровне свободного владения. Некоторые студенты вообще были итальянцами, поступившими на родную филологию, чтобы сэкономить усилия. На их фоне — я, русская, бегло говорившая только по-английски, — греческий в ту пору был еще совсем свежий и непривычный — не знавшая ни слова на итальянском, на котором у нас сразу же начались некоторые лекции, выглядела не просто белой вороной, а… я не знаю. Белым слоном.
Но я не сдалась. То есть, конечно, сдалась. К концу первого семестра, повторив опыт Остапа Бендера на лекции индийского йога, я уже кое-что разбирала на слух. Выучила более-менее грамматику (все бывшие советские школьники умеют это делать быстро), сдала первую сессию на хорошие баллы. Моя проблема была в том, что я не могла говорить по-итальянски. Поэтому на занятиях профессора Зораса я забивалась в самый дальний угол. К моему ужасу профессор угадал мой интерес к современной итальянской литературе и всячески шел на контакт, пытаясь, как ему представлялось, мне помочь. Однажды он отловил меня в коридоре шестого, нашего испано-итальянского этажа, подвел к стенду, на котором были вывешена информация о семинарах и коллоквиумах и разразился длинной эмоциональной тирадой на благозвучном тосканском наречии. Я чувствовала себя одновременно самозванцем и Штирлицем на грани провала.
«Э интерессанте… Э мольто интерессанте, синьоре профессоре. Грацие…» — бормотала я, желая провалиться сквозь землю, на первый этаж, к чертовым безмятежным голубям.
Неприкасаемые
Греческие студенты относились к штудиям без пиетета. Ничего такого про «разумное, доброе, вечное». Болонская система сделала их прагматиками. Есть определенное число экзаменов, определенное число зачетов и три сессии в год. Чистая арифметика, никакой поэзии. Сдавать можешь, когда и сколько хочешь. А можно остаться «вечным» студентом, как было в царской России: вернуться к учебе в любое время.
— Так… И на будущий год у меня останется всего шесть экзаменов, — подсчитывал мой однокурсник Арес, когда мы вместе обедали в студенческой столовой, — супчик, свежий салат, фрукты, постное-скоромное, сладкие пышки, йогурт и компот. — Только это все литература! Читать тексты, да я вскроюсь!
— Зачем же ты пришел на филологию? — я от удивления даже отложила пышку. — Если не любишь читать тексты?
— А зачем учителю иностранного языка Данте? Если он не философ и не фрик?А? Объясни!
Большинство моих сокурсников были взрослыми преподавателями иностранных языков, хорошо знающими итальянский, поступившими в университет, чтобы получить прибавку к зарплате, которая полагается в Греции за наличие официального диплома.
Греческие университеты — «школы» — до сих пор официально сохраняют статус убежища. Как храмы в античности, где человек считался неприкосновенным. Даже сейчас, в двадцать первом веке, в греческий университет не может ступить полиция. Не имеет права.
Греческая конституция ограничивает пенитенциарные функции государства во имя свободы науки, научного исследования и обмена идеями. Убеждение, что университет должен быть защищен от превратностей политической повестки, присуще грекам с античных времен. Однако соответствующая статья в конституции появилась сравнительно недавно, в 1982 году, как реакция на систематические нарушения принципов академической свободы во времена режима «черных полковников». В греческом обществе нет единого мнения, является ли статус убежища анахронизмом или это актуальный демократический институт. Большинство ученых, впрочем, отстаивает свое право высказывать идеи, которые могут идти вразрез с текущей идеологией государства.
Но мне кажется, университет защищает человека от более серьезной угрозы, нежели полиция.
Университет — это убежище от «беса полуденного и стрелы летяща». То место, где занимаются тем, что действительно улучшает мир, — наукой.
— Сколько вам лет? — спросила меня акушерка, когда я, беременная, пришла на прием в больницу.
— 35.
— Кем работаете?
— Студентка.
— Студентка? В таком возрасте? Сколько можно учиться? — в ее голосе звучал сарказм.
Практической пользы мои занятия действительно принесли немного. Но я точно знаю, что не потеряла ни минуты из того времени, которое провела в стенах моих университетов. Потому что вложила это время в себя.
Университет в итоге я бросила. Итальянский не выучила. Вышла замуж, родила сына. Но, к счастью, греческий студент вечен. Ведь если ты что-то не закончил, оставил на полпути — это прежде всего значит, что ты всегда можешь к этому вернуться.
