Эта Пасха была необычной. Она приходилась на 10 апреля и отличалась резким холодом. Однако в их сердцах царила теплота, исходившая из Пелопоннеса. На протяжении почти месяца искры сопротивления вспыхивали одновременно в угнетенных уголках страны, и все они вместе превратились в пламя свободы.
На этот раз ситуация не напоминала прежние неудачные попытки. На этот раз рабы были уверены, что их борьба увенчается успехом. Османская империя находилась на граниCollapse. Она теряла территории, а ее армия терпела постоянные поражения от европейских сил.
Александр Ипсиланти
1821 год стал началом конца. Это был год, который останется в истории народа. Филики Этерия были готовы давно. Они дали клятву «всегда и навсегда».
И они не были случайными людьми. Легкий, живительный ветер уже начал дуть на Балканах. Сердце империи кипело, как котел... Новости быстро доходили и вызывали трепет среди населения, где еще не достигла революция.
Для членов православной христианской религиозной общины (millet), которая была второй по значимости после мусульман, Пасха 1821 года стала убежищем.
Это было святое место, соединяющее воскресение Христа с воскресением народа. Греки, албанцы, румыны, болгары, сербы и все угнетенные христиане, даже арабы, молились, чтобы это стало их последней Пасхой в рабстве.
В крупных городах Ромейской империи, теперь, когда они чувствовали приближение свободы, они особенно остро ощущали благословения и произносили их с большей страстью.
«Это не просто пожелание, а уверенность», — произнесет в ту Страстную седмицу 1821 года священник Игнатий, который так сильно бил в колокол церкви Святой Кастриоты у подножия Акрополя, что местные жители прозвали его «папа-тракатрукас».
В Афинах царила глухая смятение. По свидетельству врача, дипломата, путешественника и великого филэллина Франсуа Пукевиля в его работе «Путешествие по Греции», население составляло около десяти тысяч человек.
Многие уехали после назначения тирана Хаджи Али Хасеки на пост воеводы Афин. По словам Пукевиля, около 3000 были румейцами, еще 3000 смешанными османами и 4000 албанцами, и он заключает: «они имели возможность лучше подготовиться к великой битве за независимость».
На протяжении всей Страстной недели 1821 года верующие видели, как османы были взволнованы своими поражениями и боялись открыто проявлять себя. Они приняли решение.
В ту Пасху они не собирались возрождаться в церквях города. Они собирались уйти подальше от гневного взгляда турок. Они молились и праздновали в монастырях и часовнях. Они собирались следовать традициям, но на этот раз даже больше... Потому что они знали, чувствовали, что этот праздник может стать их последним под гнетом.
Они постились больше, молились больше, обнимались и целовались больше. И те, кто были в ссоре, спешили помириться.
Не только потому, что это требовала традиция Великой субботы, в поцелуе любви, который они обменивались с «Христос воскрес», но и потому, что теперь у них была еще одна причина, более серьезная, чтобы быть рядом друг с другом. Революция, которая приближалась, должна была застать их объединенными.
Одно было точно: и в ту Пасху, пока пламя восстания не охватило все, каждый уголок Ромейской империи будет праздновать так, как велел их воевода.
На протяжении всех лет гнета над иноверными народами, тиранические воеводы, зная о сильной религиозной вере, особенно христиан, часто, чтобы сломить их моральный дух, выбирали именно дни Пасхи для казней «виновных» по своим... выдуманным обвинениям, но в основном для казней тех, кто отказывался менять веру.
Другие воеводы издавали указы, запрещающие христианам одеваться в праздничные одежды. Однако, жаждущие надежды, дыхания и цвета, рабы игнорировали это, и даже где-то с музыкой...
«Сегодня даже старушки надевают красные фартуки», — пели они на Пасху в Эпире, наперекор османам. Другие воеводы, сохраняя свою религиозную культуру, были посвящены в обычаи Рамадана (исламской «Страстной недели») или их меньших праздников и уважая привилегию, предоставленную султаном Селимом в 1519 году, позволяли свободное празднование христианской Пасхи.
На самом деле, согласно тому, что запишет в своем произведении «После падения», Афанасий Комнинос Ипсиланти указывал, что фетва Селима предписывала, что «праздник Пасхи должен отмечаться с свободой, и три ночи двери Патриархии в Фанаре должны оставаться открытыми, чтобы христиане из пригородов могли приходить на богослужение».
В один год религиозные праздники совпали, и христианская Пасха отмечалась вместе с Ураза-байрамом. О том, что произошло в Афинах, рассказывает Камбуроглу: «Тогда христиане остались свободными, чтобы отпраздновать свою Пасху в городе, а турок отправили на крепость отмечать ураза-байрам. После полудня турки отправили посланцев к своим вельможам и попросили их спуститься и отпраздновать вместе с христианами. Ага согласились и спустили их в город, но сказали: «горе тому, кто тронет христианина». И турки и румеи обнимались и говорили: «Счастливого года, мой друг, с твоим байрамом», «и ты, сосед, радуйся своей Пасхе», и тот день прошел без происшествий».
Итак, в тот год, 1821, наступило утро Лазаревой Субботы в Греции. Афины находились в центре событий. Это был небольшой город, находившийся в праздничной нирване. События вокруг революции, которые происходили повсюду, еще не затрагивали его. Только гул доходил, как рой пчел, до ушей его жителей, которые с энтузиазмом готовили Пасху.
В день «первого воскресения» в христианских домах пекли лазаринские булочки, «известные длинные булочки» (Д. Камбуроглу). В каждую из них вместо яйца помещали грецкий орех, а вместо кунжута добавляли изюм.
Так они готовили пасхальные куличи. Что касается поздравлений в этот день, то вышли цыганки из Арвани и начали петь... «Пришел Лазарь за яйцами / вставай, новая невеста / поговори с хозяином дома / чтобы он дал нам яйцо / потому что стемнело, и нам пора уходить»...
«Сегодня многие деревни албаноязычных из Мегариды, Виллионов, Криекуки и т.д. поют албанским языком о Лазаре», — напишет Камбуроглу, но, как он признает, албанская песня «неприятная и противная», и он не станет приводить ее в своем произведении.
Албанская песня о Лазаре будет сохранена Павлом Нирваной, который в начале века опубликует ее в газете «Эстия» и запечатлеет ее... спасение во времени (впрочем, похоже, что албанские песни не были популярны даже у Нирваны. Когда он привел в «Эстии» албанскую песню о Лазаре, он прокомментировал, что «эти колядки написаны для Лазаря, который даже если бы умирал сто раз, не нашел бы бога, чтобы его воскресить!»).
Камбуроглу уточнит, что «эти (деревенские албаноязычные) также продавали травы, и были работницами при весьма скромных условиях. Однако песни о Лазаре не пелись так в Афинах...» и добавит: «В Афинах не слышали неприятную албанскую песню о Лазаре [...] Вместо этого звучала самая греческая песня, которую пели накануне дети, следующая:
«Пришел Лазарь, пришли ветви / пришел Менайгос (Уменайос) девушек. / Девушки мои, креститесь / парни мои, стройтесь / чтобы мы взяли тяжелые канистры / чтобы собрать яйца и пойти...»
Тем временем, вдали от Афин, в многочисленных христианских общинах котел кипел. Особенно в Стамбуле, где османы возложили вину за революцию на патриарха Григория V из Демитсаны. С 31 марта в Высокую Порту пришла новость о революции в Пелопоннесе, а всего через несколько дней пришла другая новость о восстании в Центральной Греции.
Дикий поток преследований христианского населения охватил Константинополь. Уже за десять дней до Пасхи фанатичные студенты медресе (учебных заведений для священников) подняли бурное восстание, и, «прошедшись» по улицам города, крича и угрожая «неверным», они в конечном итоге разграбили и подожгли греческую церковь Зоодохос Пиги.
Беспорядки распространялись. В последующие дни другие разгневанные демонстранты вышли на улицы в поисках «революционеров»... Румеи заперлись в своих домах. Если бы они вышли на улицы, это дало бы туркам зеленый свет для общего резни, в которую не смогла бы вмешаться христианская Россия, поскольку «революционеры», которые по закону защищались за свою веру, «сбрасывали бы» -своим восстанием- свою религиозную одежду-щит и стали бы жертвами огня турок.
И поскольку османы не смогли выпустить свой гнев на... исчезнувших христианах города, вся их ярость обрушилась на предводителя Фанара, который, в любом случае, для них был главным виновником революции и легкой целью. Удушающий круг сжимался вокруг него с каждой минутой.
В Вербное воскресенье представители иностранных посольств предложат ему корабль, чтобы покинуть патриархию, уйти, спастись. Но он отказывается: «Вы призываете меня к бегству, меч будет проходить через улицы Константинополя и других христианских городов. Вы хотите, чтобы я, переодетый, укрылся на корабле или закрылся в доме какого-либо нашего благодетеля, чтобы слышать оттуда, как палачи изрезают народ. Нет. Я для этого Патриарх, чтобы спасти свой народ, а не чтобы потерять его от рук янычаров.
«Моя смерть, возможно, принесет больше пользы, чем моя жизнь. Иностранные христианские правители не будут равнодушны к тому, что их вера была оскорблена в моем лице. Греки, мужчины битвы, будут сражаться с большей яростью, что часто дарует победу. В этом я уверен. Смотрите с терпением на то, что бы ни случилось со мной...»
На собрании с сопроводительными архиереями Григорий предскажет свою кончину... «Сегодня, в Вербное воскресенье, мы едим рыбу с берега, возможно, в течение недели рыба будет есть нас. В четвертый раз я не поднимусь на Афон. Прощайте, пещеры и вершины Святой Горы... Прощай, земля моего рождения, Демитсана. Я иду туда, куда меня зовет судьба народа».
И пока в городе ничего не напоминало о предстоящей Пасхе, в домах Греции, «сейчас на Ваги Ваги», где традиция требует рыбы, обычай будет соблюден. Хроникеры даже свидетельствуют, что «в то время рыбоедство происходило с еще большей строгостью, хотя рыба была относительно дорогой из-за бушующей бури» (отсюда и традиционная пословица: «На сырной неделе и на Ваги / дьявол входит в берег»).
В «сердце» Страстной недели 1821 года восставшие рабы подвергались страданиям, подобным страданиям Христа. Но чем больше они страдали, тем сильнее становилась их решимость бороться.
В Великий понедельник, Великий вторник, Великий четверг турки казнили Маврокордатосов, Хаджеридисов, Папарригопулосов и Цира из Пелопоннеса, Цегки, Цорбатсоглу, Ралли, Зафирис. Ученых, властителей и торговцев. До Великой субботы они казнили только простых людей.
Пришло время духовенства... Наступило утро 8 апреля 1821 года, Великая пятница для угнетенных христианских народов Османской империи. Патриарх в Фанаре провел ночь в молитвах.
В Греции верующие готовились к обычаю. Они рано собрали цветы для Плащаницы, сушили их и «курили» с помощью восковых свечей для защиты от сглаза. И когда пришло время зажигать свечи на службе, они начали петь приветствия Богородице.
Незадолго до наступления сумерек они вытирали свои пороги и поливали улицы снаружи, чтобы Плащаница не подняла пыль при своем проходе. И когда они услышали священника, приближающегося, каждый выходил на порог своего дома с глиняным горшком, полным горящих углей и ладана, и все вместе, «не только христиане, но и многие турчанки и, прежде всего, арабки» (Д. Камбуроглу) кричали: «Уй! Уй! Бедняга! Снова распяли сына Мергеманы (Богородицы)».
Дети пели:
«Сегодня черное небо, сегодня черный день,
когда распяли Христа беззаконные евреи.
Сегодня мир трепещет, и горы разрушаются.
Три гвоздя заказали, чтобы его прибить,
а те безбожники берут и делают пять.
Два для его рук, два для его ног,
а пятый, ядовитый, в сердце его,
чтобы кровь и вода текли, чтобы душа его вышла.
И Бог проклял их, чтобы не имели
ни дома, ни счастья...»
В Великую субботу они искупили печаль пятницы. Утро началось с радости в Греции, но с болью в Стамбуле.
В Афинах изготовитель масляных ламп пошел и собирал сухие ветки, ходя от двери к двери, чтобы сжечь "предателя". Весь день они занимались изготовлением чучела «еврея», набив его хлопковым семенем и спрятав в его голове порох, смешанный с водой.
Затем они подвесили его над огнем на сухих ветках и увидели пламя, вырывающееся из его глаз и рта. Хозяева дома смеялись над страданиями предателя, хотя и были изнурены постом. Потому что, согласно обычаю, они ели только один раз за весь день, и после полудня, когда начиналась вечерня, которая длилась всю ночь, он застал их с карманами, полными хлеба и инжира, жевавшими их в трудные минуты, чтобы не упасть...
На рассвете Пасхи служба началась, как всегда, с «Во славу в вышних Богу», и в тот день верующие в Греции соблюдали даже обычай любви, «вечернюю Пасхи». Это был, видите ли, день, который ждали весь год, новые молодые люди, сердечные друзья, которые хотели стать братьями. Тогда, в тот день Пасхи, они пошли в церковь, священник прочитал им, поклял их на Евангелии, обвязал красным поясом и увел их вместе в святилище, где они поцеловались друг с другом и поцеловали руку священника. «Так они становились братьями и любили друг друга больше, чем родные братья» (Д. Камбуроглу).
Но пока верующие в Греции с утра обменивались поцелуем любви, на другом конце моря, в окрестностях Золотого Рога, готовилось еще одно преступление...
В 10 часов утра 10 апреля 1821 года, в день Пасхи, в дворе Патриархии раздались топоты лошадей, и Григорий попросил принести ему «тривон и верхнюю одежду». Он надел их и удалился в нижнюю часть «Синода». Великий переводчик, который прибыл раньше, но, будучи взволнованным, не успел сообщить иерарху, прочитал султанский указ о снятии Патриарха с должности и о его изгнании. Но когда его повели к пристани и погрузили на лодку, она не направилась в Кадикёй (Халкедон), который был местом его ссылки. Его вели в «прибрежный павильон» (гяль кёск), потому что там его держали до момента его повешения, у средней двери патриархии.
"Патриарх Григорий V, которого ведут на виселицу". Картина, работы Никифора Литраса
В ночь Пасхи 1821 года, когда уже пришла мрачная новость, христиане повсюду оплакивали своего иерарха, который в тот день, столь символический, был повешен «людьми, имеющими облик чудовищ!» — напишет историк того времени, издатель газеты «Эон», Иоанн Филимон — «как гаранта послушания христиан!»
Османы казнят патриарха Григория V. Гравюра 19 века
Патриарх Варфоломей у ворот, где был повешен Григорий V (фото: Вселенский патриархат / Никос Папахристоу)
Ворота Григория больше никогда не открывались, и никто не переступал ее порога... "Только такой парадоксальный праздник мог ознаменовать такой смелый бой", — напишет позже историк.
